Цитата:

---

Рано наступившая зима 1933 г. была необыкновенно суровой. Нам снова предстояла задача: протянуть до весны.
К магазинам нельзя было и подступиться: в огромных очередях, по несколько сот человек, в стужу и метель, люди сутками простаивали в ожидании хоть какой-нибудь возможной выдачи. Мы пробовали соваться в магазины, но ругань и удары сыпались на нас со всех сторон.
Даже все наши поиски по мусорным ящикам оказывались бесплодными. Ни кочерыжек, ни картофельной шелухи, которую еще несколько месяцев тому назад можно было в них найти, теперь уже не было. Последней надеждой оставалась церковь, куда мы отправлялись, когда уже нигде ничего достать не могли. Церковь была недалеко от детдома. Впоследствии ее закрыли, сделав из нее овсяной склад, но тогда в ней еще шли службы, во время которых она всегда была полна народа. После служб, в церкви можно было найти свечные ограки. Вот за ними-то мы туда и лазили. Огарки были мягкие, их можно было жевать. Они даже имели какой-то отдаленный вкус жира и, жуя их, у нас создавалось впечатление, что будто что-то ешь. А иногда, так зажуешься, что и проглотишь кусок огарка.
Зимой в детдоме бывало так холодно, что тряпье, которым мы прикрывались примерзало к койкам. Вскоре мы бросили детдом и возвращались туда редко. Мы выкопали себе на окраине города норы в навозных кучах и там спали. На детдомовский паек расчитывать мы не могли - выдавалась все та же жидкая баланда без хлеба. Деньги уже не имели почти никакой цены; большинство магазинов позакрывалось. И единственным местом в городе, где можно было достать решительно все, был только "Торгсин". В противоположность закрытым распределителям - магазинам специально предназначенным для партийцев, в которых все имелось в изобилии, по самым дешевым ценам - Торгсин был открыт для всех, но товары в нем продавались только на золото и на драгоценности. Изголодавшиеся люди несли в Торгсин свои последние ценные вещи, вплоть до нательных крестиков и обручальных колец, чтобы получить взамен хоть немного хлеба, крупы и жиров. Общее положение в городе ухудшалось еще тем, что умирающие с голода крестьяне бросали свои деревни и с отчаяния шли в город. По улицам Владикавказа бродили толпы крестьян, стариков, женщин, детей, прося милостыню. Но и здесь помощи искать им было негде и изможденные, голодные они падали, замерзали и умирали на улицах. Мертвецов подбирали, свозили на кладбище, сваливая в общие могилы. Каждый день по городу ездили особые телеги, груженные этими подобранными трупами. Все в городе знали о случаях людоедства; люди рассказывали о продаже человеческого мяса. Отовсюду стекавшиеся в наш город беспризорники говорил, что и в других городах такой же голод, в особенности на Украине, откуда и наводняли наш город толпы голодных крестьян.

- Эй, Сонька, куда шкандыбаешь? - окликнул Петр девочку лет пятнадцати из нашего детдома, проходившую мимо на по улице.
Из под нависшего на лоб рваного платка, опутывавшего ее голову, на нас с тоской глядели впалые, воспаленные глаза Соньки.
- Иду, куда глаза глядят, - хмуро ответила она, - воровать иду. Пускай убьют... Подохну, а продавать себя лягавым за кусок хлеба на стану.
- Чего ж ты одна идешь? Подружки где?
- Черт их знает где! Разбрелись. Одни чертям продались, другие подохли. Остались мы с Катькой, да она не выдержала, пошла торговать собой. Душу из нее всю окаянные выматали, а жрать ничего не дали. Вот она и лежит теперь, глаз не открывает, распухла вся... в бреду все мать вспоминает.
- А в детдоме сейчас как? - спросил я. - Жрать дают?
- Редко... Остались там только те, кого ноги уж больше не носят, да новички. Тиф там... Вот я и сбежала, чтоб не загнуться. Катьке все равно ничем не поможешь - не сегодня-завтра помрет.
- Ты, Сонька, не робей, - сказал Петр, - пошли с нами. Квартира у нас теплая, а жрать завтра как-нибудь достанем.
Мы вчетвером с Сонькой поплелись на окраину города, к своим навозным норам. Подойдя к первой навозной куче, мы разгребли снег, но внезапно обнаружили в нашей норе неподвижно лежавшего на спине мужика. Петр толкнул его, но мужик не двинулся, только чуть слышно простонал:
- Оставь... дай помереть...
Схватив мужика за ноги, Петр хотел было вытащить его из норы, но Алешка и я вступились.
- Брось, Петька! Жалко человека.
- Жалко? - передразнил Петр, - а меня жалели? Не для него рыли. Подыхать и в снегу можно. - И Петр снова дернул мужика за ноги. Мужик громко застонал. Петр нахмурился и бросил его ноги. - Черт с ним. Поищем другую, - нехотя пробормотал он.
Но соседняя нора тоже была занята. На груди у лежавшей в ней мертвой и уже окоченевшей женщины еще шевелился маленький ребенок и тихонько скулил.
- Ничего не попишешь, с падалью спать не охота, - сказал Алешка, - надо новую рыть!
И мы принялись за работу.
- А завтра на кладбище пойдем, - говорил Петр. - Я знаю там старые склепы; выкинем оттуда кости да дохлятину, и будет у нас квартирка первый класс!
Вырыв себе новую нору в навозе, мы залезли туда и улеглись, плотно прижавшись друг к другу. Отверстие скоро занесло снегом, и согревшись в навозе, мы заснули под дикий ветер и вой вьюги. К утру метель улеглась . Нам было так тепло и уютно, что не хотелось вылезать. Но голод заставил нас выползти наружу. Мы решили разойтись попытать счастье по одиночке. А Соньке было велено стеречь берлогу и ждать нашего возвращения.
Я на всякий случай прошелся по базару, но там, кроме множества нищих с котомками и нескольких торговцев, продававших жалкую брюкву да картофельную шелуху, ничего не было. Беслодно пробродив по городу, я направился к месту, где у нас была назначена встреча.
Поджидая Петра и Алешку, я стоял недалеко от пекарни, глядя на длинный, безмолвный хвост растянувшихся по всей улице людей. Худая высокая женщина, с большим караваем черного хлеба под мышкой, вышла из пекарни и пошла по направлению ко мне. "Верно большая семья", - подумал я, глядя а каравай. Бережно завернув его в тряпку, женщина прошла совсем близко от меня. Я, как околдованный, не мог отрвать глаз от этого каравая. И словно кровь бросилась мне в лицо; не помня себя, я кинулся к женщине, вырвал из ее рук каравай и бросился бежать. Неистовый вопль раздался мне вслед. В ушах зазвенел свисток милиционера. Со всех сторон поднялись крики, послышались проклятья, и я понял, что за мной бежит толпа. Что-то больно ударило меня в спину. "Камень!", мелькнуло у меня в голове. "Успеть съесть хлеб, успеть проглотить, пока не догонят!.." Задыхаясь и спотыкаясь в глубоком снегу, я рвал зубами и жадно глотал сырой черный хлеб. Кровь стучала в висках. "Не успею, догоняют!" Кто-то сильно толкнул мня в печо. Я споткнулся и упал в снег. Посыпались удары. Подбитый железом сапог рассек мне щеку. Кровь струей потекла по лицу. Съежившись и прикрывая голову, я продолжал судорожно глотать куски хлеба, пополам с снегом и кровью.

---

--------------------

I can resist anything but temptation (c) Oscar Wilde

Действия: