...Родинка осталась на прежнем месте, чуть ниже левого соска - бурого ореола со сморщившейся крупнопористой кожей, в самой фактуре которой было что-то восхитительно животное.
"Полторушка и подвисает", - поймал он себя на дурацкой мысли, и мысль эта была слишком из настоящего - тогда, в прошлом у него таких мыслей не могло быть по определению. Но это была еще не вся правда. Вся правда заключалась в том, что вид именно этой небезупречной груди именно сейчас вызывал у него такой шквал чувств, каких он не испытывал уже очень давно. Миллионы сладких игл лаская жалили его сердце.
Широкий подоконник какой-то строительной конторы, вид на захламленный внутренний дворик, снег и мороз, и неожиданно яркая луна на ночном небе... "Может прямо здесь", - мелькнула у него шальная мысль, не первая уже за этот вечер. Нет, к чему все эти глупости, взрослые же люди... К тому же он прекрасно понимал, что половой акт - это повод для расставания, а расставаться с ней сейчас он не думал и не хотел. Он хотел насытить свой голод постепенно, выпить по капле все очарование этого так странно знакомого тела, залить этим напитком полыхающий внутри пожар неугасимой похоти.
Двадцать лет! Этот огонь горит там уже двадцать лет!
* * *
...Она неотвратимо приближалась, и разминуться с ней в узком школьном коридоре не было никакой возможности - в шикарном серебристом комбинезоне, на обычных своих шпильках, она была прекрасной инопланетянкой выпускного бала (это надо же - прийти на выпускной в комбезе!), пугающе сексуальной и завораживающей.
Этот миг он будет не раз вспоминать потом в своей скрипящей пружинной кровати в захламленной комнате студенческой общаги, просыпаясь посереди ночи разбуженный очередным приступом сладкой щемящей тоски, от которой, казалось, ему никогда не найти спасения. Она с вызовом смотрит ему в глаза приближаясь. Касается его руки своей. Разворачивает, увлекая за собой...
Вкус ее губ, трепетание в руках ее талии, такой тонюсенькой, что жар его ладоней пронизывает ее насквозь (вот откуда на всю жизнь доставшаяся ему любовь к худышкам!). Он чувствует ее так остро и так сильно, и она в свою очередь тоже чувствует его, он знает это совершенно точно. Несмотря на вызов, который продолжают излучать ее глаза, она вся дрожит и нервно облизывает губы.
А серебристый скафандр, вернее, верхняя его часть, оказывается, так легко соскальзывает с плеч, повисая на талии. "Ну ты и нахал, - восторженно-изумленно произносит она, - а еще самый зеленый в классе... Тебе же только шестнадцать..." А грудь ее со смешным сморщенным ореольчиком так близко, что, кажется, сама тянется к губам...
Надпись "Медицинский кабинет" и закрытая дверь, что ведет на балкон спортзала. Такая родная и знакомая школа, и такие восхитительно новые ощущения…
И еще эта родинка...
* * *
"Привет - привет!" "Ну вот, классные красавицы прибыли, можно начинать!" Все немного смущены и зажаты. Как-никак двадцать лет выпуску! "Слушай, я была в шоке несколько дней, когда мне позвонили. Какие, к черту, двадцать лет? Неужели я такие старая?" "Да нет, девушка, вы шикарно выглядите..." Сказал и понял изумленно, что это вовсе не комплимент. У нее лицо и фигура 25-летней девчонки. Здорово. А то он так опасался именно этой встречи. Лет несколько назад он видел ее мельком в ресторане, где его бывшая контора справляла корпоративную вечеринку. Тогда она показалась ему постаревшей и какой-то усталой. И сегодня он боялся увидеть потухшие глаза немолодой уже женщины. Что ж, весьма приятно так ошибиться.
"Я сяду с тобой? Надо же у кого-то списывать по привычке..." В следующие полчаса, что их одноклассники вставали, рассказывая о себе, она комментировала их, успев наговорить столько своих обычных восхитительных скабрезностей, что он окончательно почувствовал себя вернувшимся в детство. И даже смутился: "Слушай, меня никто не мог перепошлить уже много-много лет..." - "Ты просто не с теми женщинами общаешься..."
Любая другая женщина, веди она себя так, как вела она, была бы груба и вульгарна. Любая другая женщина в таком наряде - длинной, до пят, белой норковой шубе - вызвала бы у него изжогу. Любая другая женщина, которая бы поступала с мужчинами так, как поступала она, была бы однозначно заклеймена им редкостной стервой и вычеркнута из мысленной записной книжки раз и навсегда. Любая, но только не она. У нее это было естественно и органично, и видно было, что она не играет, а просто так живет. Вернее, игра ее - и есть жизнь, и для себя в этой игре определяет те же правила: до краешка, до последней черты, до крови...
Вот почему он не удивился, когда, пригласив его танцевать, она скользнула своими узкими вечно холодными ладошками ему под свитер и вонзила ногти в бока. Сладкая дрожь сотрясла всего его изнутри, внешне же он остался совершенно спокоен. Он был в тонусе.
* * *
Самое интересное, что он стал мужчиной не с ней. Она не стала с ним спать, хотя случаев для этого судьба предоставляла достаточно. Тогда на выпускном, и позже в походе, когда из-за нее порывался резать вены другой ее воздыхатель, а третий напился в хлам и подрался от этой неразделенной любви. Точнее, повод-то там был другой, но настоящая причина, мы знали это, была именно в ней, в ее гордом отказе. Он помнит, как капала кровь из носа того влюбленного одноклассника, и с тех пор ее образ для него всегда был с привкусом крови – соленой, алой…
И потом, перед его отъездом в институт, когда они гуляли по лесу взявшись за руки, и очень быстро оказались в траве: дикие, возбужденные, чумазые... Она дразнила его, но вместе с ним дразнила и себя, рассуждая, что не может ему отдаться, так как у нее есть парень, и вообще - она еще девственница. Что она врет, он знал уже тогда - почувствовал каким-то нарождавшимся мужским чутьем. Что ему нужно было чуть-чуть нажать, включить природную мужскую агрессию, что она явно ждала от него этого, он понял значительно позже.
И только еще позже он понял, что это было не нужно. Их отношения... Они как будто танцевали друг с другом жаркое танго, и это было так волнующе красиво, что просто не могло закончиться банальной постелью. Каждый из них, наверное, мог изменить финал в этой истории, но они оба были для этого слишком великодушны и слишком боялись нарушить очарование этого танца.
...Танцевать с ней было легко и приятно, приятно было будоражить себе кровь. Тяжело стало позже. Только скомканные простыни знают, какую звериную тоску вызывал в нем первое время ее образ, только стены его общажной комнаты слышали скрежет его зубов...
Она таки заработал на этой первой своей плотской любви кучу комплексов, от которых избавился лишь тогда, когда много лет спустя стал-таки мужчиной в полном смысле этого слова. Гораздо позже и с другой - далеко не первой уже - его женщиной.
Он помнил ее, он думал о ней. Она была с ним рядом в его горьких любовных победах и блистательных любовных поражениях, она слушала его страстный шепот, который предназначался другим женщинам, и аплодировала его воплям и рычанию во время оргазмов. Он находил ее в чертах той, что выжгла дотла, до состояния черного сморщенного уголька его сердце; жила она и в той, что сумела каким-то волшебством, какой-то живой водой спустя всего год этот уголек оживить.
Он помнил о ней все спокойнее. Он думал о ней все реже.
* * *
Он прекрасно понимал, что творится с ним в последнее время. Нельзя назвать это кризисом среднего возраста, хотя в основе его нынешней затяжной депрессии лежали именно эти банальности. Тебе уже 36. Что ты сделал такого, чтобы можно было думать, что родился не зря? Нет, даже не так. Его мучила безвозвратность ушедшего времени, когда понимаешь, что вот, мол, жил, чувствовал, радовался и страдал, совершал какие-то поступки, строил дом, растил ребенка, и скоро, как и положено, умрешь, и все завершится, и совершенно непонятно, зачем это все, и куда делось то, что, собственно, составляло твою жизнь все эти годы.
Да и нельзя это было назвать депрессией. Не было трагического надлома, не было накала - внешне он был радостен и благополучен, и даже вечно торчащие в разные стороны кости его подернулись приятным слоем жирка, а формы округлились. Было только безразличие, доходящее до отвращения, от всего того, что делаешь в жизни и оттого, что все это зря.
* * *
И вот он здесь, на банкете, в снятом по случаю встречи бывших одноклассников пошлом кабаке, что расположился на первом этаже обычной строительной конторы, в его родном маленьком городишке, куда он приезжал из своего мегаполиса пару раз в месяц и который он давно перерос. Он вглядывался в лица одноклассников, многих из которых почти невозможно было узнать, другие же, напротив, совсем не изменились за эти годы. Ему даже сделали замечание, что вот, мол, изучаешь нас как подопытных кроликов. А ему было бесконечно любопытно. Он чувствовал душевный подъем и странное волнение, как будто вот сейчас поймешь что-то важное, и годами накапливавшиеся тоска и усталость вдруг отпустят, калейдоскоп жизни закрутится с новой силой.
Он подмечал знакомые черты, бережно складывал их в специальную копилочку в мозгу, пока они не достигли критической массы, и он не понял вдруг, что НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ! Что это все те же до боли знакомые ему сорванцы и оторвы, что и раньше, что время ничего не сделало с ними. Вернее, сделало, конечно, - оно добавило мудрости и опыта, как той его первой недетской любви, что сидит сейчас напротив него за столом; но оно существует как-то отдельно от них, и оно не в силах изменить главное в человеке, сделать его другим даже если оно до неузнаваемости состарит или вовсе убьет его.
Он был уже изрядно пьян.
* * *
Это он увлек ее по пустым лестничным пролетам на эту площадку на верхнем этаже. На этот раз это он, глядя ей прямо в глаза, спросил: "Ну что, вспомним молодость?" – и, не дожидаясь ответа, потянул ее за руку. И хотя в нем и звенел туго натянутой струной какой-то его главный нерв, который делает мужчину мужчиной и звучание которого будит в женщинах основной инстинкт, он был холоден и спокоен.
…Поцелуй страстный и сухой, как дуновение горячего ветра в пустыне, сладостный ожог внутренностей… И этот наглый уверенный взгляд в глаза, взгляд с вызовом, выдержать который мог далеко не каждый мужчина. Он всегда выдерживал. Может, потому и был ею отмечен в свое время, выделен из толпы.
Нет, как все-таки много зависит от головы! У сложных мальчиков с тонкой душевной организацией от головы зависит практически все. Сколько раз за эти годы у него не возникало желания и по нервной системе не пробегала искра страсти и при касании куда более совершенной груди. Сколько их было: "двушек", "трешек", упругих, молодых… Здесь же был не просто ток – искрило, как при коротком замыкании на линии высоковольтных передач. Ну кто бы сказал ему еще два часа назад, что этот вздернутый носик и эта знакомая челка вызовут в нем такой шквал эмоций, оживят, казалось бы, давно забытые чувства…
...Он обязательно пошел бы дальше, рука его несколько раз уже готова была скользнуть туда, куда его не пустили 20 лет назад. Сейчас у него давно уже не было никаких барьеров, а необходимая порция мужской агрессивности легко выдавалась на гора, как только он чувствовал в том необходимость. Но... Она была в брюках, и это было чертовски неудобно. К тому же возиться в темном и грязном коридоре как прыщавым сопливым школьникам ему было откровенно в лом.
Он отмечал все детали и наслаждался ситуацией, контролировал ее, а потому хотел насладиться ей дольше и полнее, совершенно не замечая того, что где-то в небесах давно уже звучит, усиливаясь, мелодия того щемяще знакомого танго. Танго страсти и тоски.
Танго на крови.
* * *
"Все, хватит, пошли. Я уже старый, у меня будет спермотоксикоз". - "Не будет. Вернешься сейчас к своей молоденькой…" - "Не-а, не вернусь. Я взял выходной до понедельника". – "Вот совпадение, я тоже…" Взгляд глаза в глаза, радость и сладкая истома полного взаимопонимания…
Поправление одежды едва заметным взмахом руки, легкое касание, заговорщицкий взгляд… "Ну-ка сделаем серьезный вид, чтобы никто ничего не заметил…"
…Когда он заметил, что ее нет, он не придал этому особого значения. Припудрить носик вышла или покурить – она дымит, как паровоз.
Еще рюмка. Вторая. Третья. Спокойно, выйди в холл. Ее просто ангажировал кто-то из прошлых воздыхателей. Или болтает с этой стервозой Леночкой…
Он вышел. Потом на улицу. Потом простоял минут десять в непосредственной близости от женского туалета… Ее не было.
Еще рюмка. Бог знает, какая по счету.
Юноша, да ты давно уже понял все! В том жестоком танго, которое ты впервые танцевал 20 лет назад, этом древнем обряде мужской инициации, после страстных и тесных объятий фигуры непременно разлетаются в разные стороны, вырывая куски мяса из своих обнаженных душ. Движение подчиняется ритму, и ничто не в силах остановить его, изменить траекторию.
Он снова чувствовал себя тем нелепым шестнадцатилетним юнцом, что и 20 лет назад. И понимал, что удержать эту девочку хотя бы на сегодняшнюю ночь ему не помогло бы ничто: ни нажитый немаленький опыт, ни самый модный парфюм - "запах успеха и денег" ©, ни нахлынувший вдруг приступ восхитительно сладкой ностальгии…
…С каждой следующей рюмкой в душе его рос и рос огромный ком, сотканный из обрывков слов и воспоминаний, из пройденных путей и сделанных ошибок, склеенный воедино чувством высокой, пронзительной тоски. Рос, пока не лопнул. И где-то там, уже за гранью, наступило просветление.
Это не было чистым просветлением принца Гаутамы, у него оно было замешано на водке и чувственности. Но это было самое настоящее просветление, сомнений нет.
В этом алкогольном озарении он понял вдруг, почувствовал каждой клеточкой своего воспаленного мозга, что время НИКУДА НЕ УХОДИТ, а каждая прожитая секунда в каждый момент живет вместе с тобой, надо только ее увидеть. И он увидел их, все эти секунды, как просветленный хакер Нео увидел Матрицу в своих руках, всем теле, а после и вообще - во всем мире вокруг.
Он снова пережил все те чувства, что он переживал в жизни, потому что чувства эти не умерли, они всегда существовали рядом с ним, и даже десять тысяч смертей не могли бы это изменить.
* * *
…Если бы кто-нибудь видел его, когда он просыпался следующим утром, мучимый жуткой головной болью и аритмией, то был бы немало удивлен. Несмотря на помятый вид и красные глаза ОН УЛЫБАЛСЯ! Мысль, что все было зря, больше не приходила ему в голову…