Меня очень поразил эффект вживания в героев, что бывает очень редко у меня. Когда описывается старлей Леха Степанчиков, то я будто становлюсь им, все его желания и переживания мне понятны и ясны, и даже испытываю такое же раздражение к болтливому адыгейцу Мурату. Когда описывается медсестра Нина, то я тоже становлюсь ей в этот момент. Также прижимаю голову Мурата к бедрам, сижу за стойкой и болтаю с Лехой, тащу спирт для незатейливой вечеринки. Даже некоторые детали сами собой додумываются, которых нет в рассказе. А когда описывается адыгеец Мурат, то я тоже будто лежу кверху попой и еще, почему-то, невероятно злюсь, когда Леха выходит из палаты. Мне хочется поболтать, а не с кем. И еще я мечтаю, что когда начну ходить, то я такое устрою, такое устрою!

И в «Эдельвейсе» тоже такой же эффект присутствия возникает

Сижу сейчас, пишу и вспоминаю – в каких произведениях классиков у меня возникал такой же эффект вживания в героев, при чем не в одного, а в разных. Наверное, похожее чувство было при чтении «Война и мир». Я тоже тогда вживалась в разных персонажей, даже если они были несимпатичны по общепринятым меркам.

И еще задумалась. А есть ли такие правила или законы писательства, когда такой эффект получается? Один ли талант участвует в этом, или есть более приземленные порядки? На этот вопрос пока не нахожу ответ.

Ответ пока не нахожу, но знаю одно. Все Ваши рассказы, милый Дек, именно такой эффект производят. Очень приятно осознавать, что мужчины, которые воевали и которые нас защищают, обладают не только честью и порядочностью, но и особым талантом. Тем даром от Бога- писательством, который, казалось бы, с военным делом никак не связан.

И еще задумалась. А смогла бы я, пережив хотя бы толику, хотя бы тысячную часть тех опасностей и голых реалий войны, которые пережили Вы, писать так же нежно, где главное не кровище и кошмар, а все же цветок эдельвейс…
На этот вопрос я точно никогда не найду ответа. Но иногда это очень нужно - не находить ответов…